Вот начало большого фрагмента о книге стихов Годунова-Чердынцева, его, разумеется, надо прочитать целиком, но начало меня всегда завораживало:
Владимир Набоков. Дар
Так,
запершись на ключ и достав свою книгу, он упал с ней на диван, -- надо было
перечесть ее тотчас, пока не остыло волнение, дабы заодно проверить
доброкачественность этих стихов и предугадать все подробности высокой
оценки, им данной умным, милым, еще неизвестным судьей. И теперь, пробуя и
апробируя их, он совершал работу, как раз обратную давешней, когда
мгновенной мыслью пробегал книгу. Теперь он читал как бы в кубе, выхаживая
каждый стих, приподнятый и со всех четырех сторон обвеваемый чудным, рыхлым
деревенским воздухом, после которого так устаешь к ночи. Другими словами,
он, читая, вновь пользовался всеми материалами, уже однажды собранными
памятью для извлечения из них данных стихов, и все, все восстанавливал, как
возвратившийся путешественник видит в глазах у сироты не только улыбку ее
матери, которую в юности знал, но еще аллею с желтым просветом в конце, и
карий лист на скамейке, и всг, всг. Сборник открывался стихотворением
"Пропавший Мяч", -- и начинал накрапывать дождик. Тяжелый облачный вечер,
один из тех, которые так к лицу нашим северным елям, сгустился вокруг дома.
Аллея на ночь возвратилась из парка, и выход затянулся мглой. Вот створы
белых ставней отделили комнату от внешней темноты, куда уже было
переправились, пробно расположившись на разных высотах в беспомощно черном
саду наиболее светлые части комнатных предметов. Теперь недолго до сна. Игры
становятся вялыми и не совсем добрыми. Она стара и мучительно кряхтит, когда
в три медленных приема опускается на колени.
Мяч закатился мой под нянин
комод, и на полу свеча
тень за концы берет и тянет
туда, сюда, -- но нет мяча.
Потом там кочерга кривая
гуляет и грохочет зря --
и пуговицу выбивает,
а погодя полсухаря.
Но вот выскакивает сам он
в трепещущую темноту, --
через всю комнату, и прямо
под неприступную тахту.
Почему мне не очень понутру эпитет "трепещущую"? Или тут колоссальная рука пуппенмейстера вдруг появилась на миг среди существ, в рост которых
успел уверовать глаз (так что первое ощущение зрителя по окончании спектакля: как я ужасно вырос)? А ведь комната действительно трепетала, и
это мигание, карусельное передвижение теней по стене, когда уносится огонь, или чудовищно движущий горбами теневой верблюд на потолке, когда няня
борется с увалистой и валкой камышевой ширмой (растяжимость которой обратно пропорциональна ее устойчивости), -- все это самые ранние, самые близкие к подлиннику из всех воспоминаний. Я часто склоняюсь пытливой мыслью к этому подлиннику, а именно -- в обратное ничто; так, туманное состояние младенца
мне всегда кажется медленным выздоровлением после страшной болезни, удалением от изначального небытия, -- становящимся приближением к нему,
когда я напрягаю память до последней крайности, чтобы вкусить этой тьмы и воспользоваться ее уроками ко вступлению во тьму будущую; но ставя жизнь
свою вверх ногами, так что рождение мое делается смертью, я не вижу на краю этого обратного умирания ничего такого, что соответствовало бы
беспредельному ужасу, который, говорят, испытывает даже столетний старик перед положительной кончиной, -- ничего, кроме разве упомянутых теней,
которые, поднявшись откуда-то снизу, когда снимается, чтобы уйти, свеча (причем, как черная, растущая на ходу голова, проносится тень левого шара с постельного изножья), всегда занимают одни и те же места над моей детской кроватью
и по углам наглеют ночью,
своим законным образцам
лишь подражая между прочим.
Этот мяч все-таки много значит для русской поэзии!